Толки о радостном событии невольно вызывают в памяти картины давно, давно минувших дней моего детства: прошедшее словно оживает передо мной и в воображении рисуется ярко образ подвижника муромских лесов, каким мне досталось великое счастье видеть его около трех четвертей века тому назад. Вероятно, очень немного нового прибавят мои воспоминания к тому, что уже известно о житии и подвигах преподобного Серафима, но, мне кажется, личные показания очевидца должны иметь в настоящее время некоторое значение, а потому мне хочется рассказать, насколько я могу припомнить, о том, чему я была свидетельницей при посещении Саровской пустыни в 1831 или 1832 году.

Не могу теперь вспомнить, за дальностью времени, ближайших причин, побудивших отца моего и мать сняться с гнезда своего в Нижнем Новгороде и отправиться в муромские леса, забрав с собой всю громадную семью, от старших подростков до младенца у груди матери, и чуть ли не всю дворню, - одним словом, по тогдашнему выражению, - чадцев и домочадцев, весь дом свой…

Шло и ехало большинство паломников ради выполнения обета, данного в ту или другую трудную минуту жизни.

А благодарить было за что в те далекие времена. Еще свежи были в памяти каждого ужасы двенадцатого года. Немало было дано обетов в эту страшную годину и бедными и богатыми людьми. Затем пошли радости освобождения, ликования и торжества неслыханных побед. Подъема общественного духа достало более чем на десятки лет. А где подъем духа - там и влечение к подвигу.

И вот… незадолго до описываемых событий над страной стряслась новая общественная беда: случился первый грозный натиск неведомой до тех пор азиатской гостьи - холеры. И что же? - Те же люди того же самого поколения, которые при нашествии иноплеменника сплотились дружным отпором как один человек, глубоко прочувствовав общую солидарность перед общей всем бедой, теперь поспешили стушеваться, укрыться каждый в свою нору. Страх за себя, за себя лично охватил каждого. Люди смотрели зверем на прохожего, ограждая жилье свое кострами и куревом. Человек опрометью перебегал через улицу, завидев человека вдалеке. Проезжий в страхе заезжал с возом своим в сугроб только бы не дохнуть ему зараженным, может быть, дыханием встречного.

Но, к счастью, сократились и эти дни.

Снялись карантинные заставы, снова стала скатертью дорога по всей шири и глади нашей земли. Народ снова хлынул по всем местам привольного богомолья.

Вот в это-то самое время мне с сестрами и братьями (теперь уже давно покойными) привелось застать отшельника муромских лесов в самый разгар его подвижнических работ.

Ехали мы на долгих… Живо помню прелесть привалов у лесной опушки с кострами около ручья или над колдобиной в лесу, с самоварами под тенью дерев, - со всем раздольем полуцыганского кочевья…

Помню ночевки в громадных селах богатого, зажиточного края: в просторной, недавно срубленной избе сладко засыпалось под жужжанье бабьих веретен… Смотришь спросонья - а бабы все прядут, молча прядут, а не далеко за полночь. Седая свекровь то присаживается, то снова встает, мерными, как маятник, движениями вставляя лучину за лучиной в высокий светец… А с высоты светца сыплются искры брызгами, огненным дождем придавая молчаливому труду крестьянок в ночной тиши что-то фантастическое, сказочное…

После каждого ночлега, после каждого привала все длиннее и длиннее становился поезд саровских богомольцев. Люди любили в те времена держаться вместе, подъезжая к небезопасной тогда местности муромского бора.

Помню, как по сыпучим пескам большой дороги медленно и грузно тянулась вереница наших экипажей, огибая опушку грозного хвойного леса. К хвосту поезда одна за другой примыкали крестьянские телеги; пешие богомольцы усердно месили ногами сыпучий песок, только бы не отстать им и не лишиться охраны поезда. Изредка раздавался ружейный выстрел: это тешился старый пленный турок, когда-то вывезенный дедом. Теперь он в качестве не то буфетчика, не то домоправителя важно восседал на широких козлах бабушкиного дормеза, приговаривая после каждого выстрела что-нибудь вроде: «А пущай их пужаются там в лесу».

Общего вида Саровской обители при въезде что-то не могу припомнить. Дело было, вероятно, к вечеру, и мы, дети, вздремнули, прикорнув на коленях старших.

При входе в длинную, низкую со сводами монастырскую трапезу нас, детей, охватила легкая дрожь, не то от сырости каменного здания, не то просто от страха. В самой середине трапезы монах, стоя за аналоем, читал Жития святых. Почетные гости сидели в глубоком молчании за длинным столом направо. Лениво кушали «почетные», брезгливо черпая деревянными ложками из непривычной для них общей чаши. Крестьяне за другим столом налево усердно хлебали вкусную монастырскую пищу. Те и другие молчали. Под тускло освещенными сводами раздавался только монотонный голос чтеца да сдержанное шарканье по каменному полу туфель служек, разносивших кушанье в деревянных чашках и на деревянных же лотках.

В эту ночь нас, детей, не будили к заутрени, и попали мы лишь к обедне. Отца Серафима у службы не было, и народ прямо из церкви повалил к тому корпусу, в котором находился монастырский приют отшельника. К богомольцам примкнула и наша семья. Долго шли мы под сводами нескончаемых, как мне тогда казалось, темных переходов. Монах со свечой шел впереди. «Здесь», - сказал он и, отвязав ключ от пояса, отпер им замок, висевший у низенькой узкой двери, вделанной в глубь толстой каменной стены.

Нагнувшись к двери, старик проговорил обычное в монастырях приветствие: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». Но ответного «Аминь», как приглашения войти, не последовало. «Попробуйте сами, не откликнется ли кому из вас», - сказал старик вожатый, обращаясь к богомольцам. Обычный возглас у закрытой двери повторил и отец мой и другие, - пробовали и женщины и дети… «Чтобы вам, Алексей Нефедович», - робко пригласила мать высокого господина в отставном гусарском мундире, человека еще молодого по гибкости стана и блеску черных глубоких глаз, - старца же по седине в усах и по морщинам, бороздившим высокий лоб. Алексей Нефедович Прокудин быстро прошел к двери, нагнулся к ней и с уверенностью друга дома, с улыбкой уже готового привета на лице мягко проговорил знакомым нам грудным тенором: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». На его симпатичный голос не послышалось однако ответа из-за закрытой двери. «Коли вам, Алексей Нефедович, не ответил, стало быть, старца-то и в келлии нет. Идти разве, понаведаться под окном, не выскочил ли он, как послышался грохот вашего поезда на дворе». Мы вышли за седеньким вожатым из коридора другим, уже более коротким путем. Обогнув за ним угол корпуса, мы очутились на небольшой площадке, под самым окном отца Серафима. На площадке этой между двумя древними могилами действительно оказались следы от двух, обутых в рабочие лапти, ног. «Убег», - озабоченно проговорил седенький монашек, смущенно поворачивая в руках ненужный теперь ключ от опустевшей келлии. «Эхма», - глубоко вздохнул он, смиренно возвращаясь к делу своего послушания как вожатого богомольцев по монастырской святыне. Толпа их между тем уже теснилась около стоявшей поодаль древней могилы с чугунным гробиком поверх земли вместо памятника. Кто, крестясь, прикладывался к холодному чугуну, кто сгребал из-под гробницы сыпучий песок в угол шейного платка… Три раза перекрестившись, монах поклонился перед древней могилой до самой земли. До земли же за ним поклонился и весь народ. «Отец наш Марк», - начал инок свой обычный монастырский сказ: «Отец наш Марк спасался в этих самых л есах, когда еще только обстраивалась впервой эта обитель наша. Супостаты лесные грабители окаянные не раз калечили его в бору, выпытывая от него место, где зарыты, будто бы, монастырские сокровища, и, наконец, с досады вырвали у него язык. Десятками лет жил затем мученик в бору нашем уже невольным молчальником.

И вот за все терпение его при жизни дает теперь Господь гробнице его чудодейственную силу. Как вы знаете, много уже чудес творилось над этой могилой, - а мы, недостойные его братья, поем здесь панихиды, выжидая, когда Богу угодно будет явить из-под спуда его святые мощи».

Толпа богомольцев почтительно расступилась, прервав речь монаха: шел сам игумен с певчими служить обычную воскресную панихиду над могилой давно усопшего брата.

После панихиды отец игумен благословил нас, богомольцев, отыскивать отца Серафима в бору: «Далеко ему не уйти, - утешил игумен, - ведь он, как и отец наш Марк, сильно калечен на своем веку. Сами увидите: где рука, где нога, а на плечике горб. Медведь ли его ломал… люди ли били… ведь он, что младенец, - не скажет. А все вряд ли вам отыскать его в бору. В кусты спрячется, в траву заляжет. Разве сам откликнется на детские голоса. Забирайте детей-то побольше, да чтоб наперед вас шли. Непременно бы впереди бегли», - кричал еще игумен вослед уже двинувшейся к лесу толпе.

Весело было сначала бежать нам одним, совсем одним; без присмотра и без надзора бежать по мягкому, бархатному слою сыпучего песка. Нам, городским детям, то и дело приходилось останавливаться, чтобы вытрясти мелкий белый песок из той или другой прорезной (модной в то время) туфельки. Деревенские же босоножки, подсмеиваясь, кричали нам на ходу: «чего не разуетесь… легче будет». Лес же становился все гуще и рослее. Нас все более и более охватывало лесной сыростью, лесным затишьем, и терпким непривычным запахом смолы. Под высокими сводами громадных елей стало совсем темно… И деревенским и городским сделалось жутко в мрачном бору. Хотелось плакать…

По счастью, где-то вдалеке блеснул, засветился солнечный луч между иглистыми ветвями… Мы ободрились, побежали на мелькнувший вдалеке просвет, и скоро все врассыпную выбежали на зеленую, облитую солнцем поляну.

Смотрим: около корней отдельно стоящей на полянке ели работает, пригнувшись чуть ли не к самой земле, низенький, худенький старец, проворно подрезая серпом высокую лесную траву. Серп же так и сверкает на солнечном припеке.

Заслышав шорох в лесу, старичок быстро поднялся, насторожив ухо к стороне монастыря, и затем, точно спугнутый заяц, проворно шарахнулся к чаще леса. Но он не успел добежать, запыхался, робко оглянувшись, юркнул в густую траву недорезанной им куртины и скрылся у нас из вида. Тут только вспомнился нам родительский наказ при входе в бор, и мы чуть ли не в двадцать голосов дружно крикнули: «Отец Серафим! Отец Серафим!»

Случилось как раз то, на что надеялись монастырские богомольцы: заслышав неподалеку от себя звук детских голосов, отец Серафим не выдержал в своей засаде и старческая голова его показалась из-за высоких стеблей лесной травы. Приложив палец к губам, он умильно поглядывал на нас, как бы упрашивая ребяток не выдавать его старшим, шаги которых уже слышались в лесу.

Смоченные трудовым потом желтоватые волосы пустынника мягкими прядями лежали на высоком лбу: искусанное лесной мошкарой лицо его пестрело запекшимися в морщинах каплями крови. Непригляден был вид лесного отшельника. А между тем когда, протоптав к нам дорожку через всю траву, он, опустившись на траву, поманил нас к себе, крошка наша Лиза первая бросилась старичку на шею, прильнув нежным лицом к его плечу, покрытому рубищем. «Сокровища, сокровища», - приговаривал он едва слышным шепотом, прижимая каждого из нас к своей худенькой груди.

Мы обнимали старца, а между тем замешавшийся в толпу детей подросток, пастушок Сема, бежал со всех ног обратно к стороне монастыря, зычно выкрикивая: «Здесь, сюда. Вот он… Вот отец Серафим. Сю-ю-да-а». Нам стало стыдно. Чем-то вроде предательства показались нам и выкрикивания наши, и наши объятия. Еще стыднее стало нам, когда две мощные запыхавшиеся фигуры, не помню, мужчин или женщин, подхватили Cтарца под локотки и повели к высыпавшей уже из леса куче народа. Опомнившись, мы бросились вдогонку за отцом Серафимом… Опередив своих непрошеных вожатых, он шел теперь один, слегка прихрамывая, к своей хибарке над ручьем. Подойдя к ней, он оборотился лицом к поджидавшим его богомольцам. Их было очень много. «Нечем мне угостить вас здесь, милые», - проговорил он мягким, сконфуженным тоном домохозяина, застигнутого врасплох среди разгара рабочего дня. «А вот деток, пожалуй, полакомить можно», - вспомнил он, как бы обрадовавшись собственной догадке. И затем, обратившись к подростку, брату нашему, сказал: «Вот у меня там грядки с луком. Видишь? Собери всех деток, нарежь им лучку; накорми их лучком и напой хорошенько водой из ручья». Мы побежали вприпрыжку исполнять приказание отца Серафима и засели между грядками на корточках. Лука, разумеется, никто не тронул. Все мы, залегши в траве, смотрели из-за нее на старичка, так крепко прижавшего нас к груди своей.

Получив его благословение, все стали поодаль почтительным полукругом и так же, как и мы, смотрели издали на того, кого пришли посмотреть и послушать.

Много было тут лиц, опечаленных недавним горем: большинство крестьянок повязано было в знак траура белыми платками. Дочь старой нашей няни, недавно умершей от холеры, тихо плакала, закрыв лицо передником.

«Чума тогда, теперь холера», - медленно проговорил пустынник, как будто припоминая про себя что-то давно, давно минувшее.

«Смотрите, - громко сказал он, - вот там ребятишки срежут лук, не останется от него поверх земли ничего… Но он подымется, вырастет сильнее и крепче прежнего… Так и наши покойнички, - и чумные, и холерные… и все восстанут лучше, краше прежнего. Они воскреснут. Воскреснут. Воскреснут, все до единого…»

Не к язычникам обращался пустынник с вестью о воскресении. Все тут стоявшие знали смолоду «о жизни будущего века». Все менялись радостным приветствием в «Светлый день». А между тем это громкое: «Воскреснут. Воскреснут», провозглашенное в глухом бору устами, так мало говорившими в течение жизни, пронеслось над поляной как заверение в чем-то несомненном, близком.

Стоя перед дверью лесной своей хижинки, в которой нельзя было ни стать, ни лечь, старик тихо крестился, продолжая свою молитву, свое немолчное молитвословие… Люди не мешали ему, как не мешали непрестанной его беседе с Богом ни работа топором, ни сенокос, ни жар, ни холод, ни ночь, ни день.

Молился и народ.

Над смолкнувшей поляной как будто тихий ангел пролетел.

Отделясь от богомольцев и впереди всех стояло хорошо знакомое нам грозное, гордое существо, - госпожа Зорина, далекая родственница моего отца. За ней толпился целый штат женской прислуги, одетой, так же как и она сама, в черное с белыми платками на голове. Старуху поддерживали под оба локотка две не то белицы, не то крылошанки в бархатных остроконечных шапочках. Наскучив торжественным затишьем лесной поляны с ее тихо молящимся народом, старая барыня проворчала, обращаясь ко двору своему: «Молиться успеем и дома. Приехала высказаться и выскажусь». И, подтолкнув в обе стороны своих приближенных, она выплыла с ними обеими на самую середину полукруга.

«Отец Серафим, отец Серафим, - громко позвала она отшельника. - Как вы мне посоветуете? Вот я, генеральша Зорина, вдовею тридцатый год. Пятнадцать лет проживаю, может, слыхали, - при монастыре со всеми этими своими. За все это время соблюдаю середы и пятницы; теперь задумала понедельничать, - так что вы на это скажете. Как посоветуете, отец Серафим?»

Ежели бы, появись, стая грачей пролетела, каркая, над толпой богомольцев, то не больше огорошили бы нас крикливые птицы, чем этот назойливый запрос госпожи Зориной, внезапно прервавший общее настроение.

И отец Серафим, как бы озадаченный, заморгал на нее своими добренькими глазками: «Я что-то не совсем понял тебя, - проговорил он и затем, подумав немного, прибавил, - ежели ты это насчет еды, то вот что я тебе скажу: как случится замолишься, забудешь о еде - ну и не ешь, не ешь день, не ешь два - а там, как проголодаешься, ослабеешь, так возьми да и поешь немного».

Улыбку умиления вызвало на всех лицах это мудрое решение вопроса, сделанное свековавшим в лишениях отшельником. Старая же чванливая ревнительница поста как-то неловко попятилась вместе со своими придворными, проворно укрывшись с ними в толпе своих. А между тем богомольцы ослабели, стоя на солнечной припеке. Тело каждого входило в свои права, требовало пищи, отдыха.

Отец Серафим поманил к себе Прокудина рукой: «Скажи им, - сказал он, - сделай милость, скажи всем, чтоб напились скорей из этого там родника. В нем вода хорошая. А завтра я буду в монастыре. Непременно буду».

Когда же все, утолив жажду, оглянулись, отца Серафима уже не было на пригорке перед хибаркой его, в которой ни встать, ни лечь. Только вдали за кустами шуршал серп, срезая сухую лесную траву.

В обратный к монастырю путь мы шли уже одни, семьей своей, соображаясь с усталой походкой бабушки, - матери моего отца. С нами был только Алексей Нефедович, да длинный ряд домочадцев тянулся на некотором расстоянии позади. Толпы богомольцев уже вступали в монастырские ворота, а мы все еще не выходили из широкого прохладного просека, в конце которого виднелись вдалеке главы монастырского собора.

Отец тихо запел, - что он всегда делывал, когда был между своими, и ему было хорошо на душе, - запели, как всегда, и обе старшие сестры и брат-подросток своим ангельским, еще полудетским голосом; подтягивал им глубокий тенор Прокудина. Отделившись от прочей прислуги, двинулись стороной Семен и Василий, обычные басы наших семейных песен, и скромный, но стройный хор огласил высокие своды просека: «Тебе поем, Тебе благословим, Тебе благодарим и молимся, Боже наш, Боже наш, Боже наш…» Звуки последнего «Боже наш» еще замирали в вышине, когда мы тихо выступали на монастырскую поляну. А между тем кроткий облик лесного старца невольно носился перед глазами поющих. Сестренка моя Лиза, та самая, которую так обнимал отец Серафим, называя ее сокровищем, сестренка моя крепко держалась за меня обеими руками. При выходе из лесной темноты она сжала мою руку и, взглянув мне вопросительно в лицо, проговорила: «Ведь отец Серафим только кажется старичком, а на самом деле он такое же дитя, как ты, да я. Не правда ли, Надя?»

Много с тех пор в продолжении следующих семидесяти лет моей жизни видала я и умных, и добрых, и мудрых глаз, много видала и очей, полных горячей искренней привязанности, но никогда с тех пор не видала я таких детски-ясных, старчески прекрасных глаз, как те, которые в это утро так умильно смотрели на нас из-за высоких стеблей лесной травы. В них было целое откровение любви…

Улыбку же, покрывшую это морщинистое изнуренное лицо, могу сравнить разве только с улыбкой спящего новорожденного, когда, по словам нянек, его еще тешат во сне недавние товарищи - ангелы.

На всю жизнь памятны остались мне саженки мелких дров вперемежку с копнами сена, виденные мной в раннем детстве на лесной прогалине, среди дремучего леса, посреди гигантских сосен, как будто стороживших этот бедный, непосильный труд хилого телом, но сильного Божией помощью отшельника.

С раннего утра следующего дня отец Серафим, согласно своему обещанию, оказался уже в монастыре.

Нас, паломников, он встретил, как радушный домохозяин встречает приглашенных им гостей, в открытых дверях внутренней своей келлии. Пребывания в пустыни не видно было на нем и следа: желтовато-седые волосы были гладко причесаны, в глубоких морщинах незаметно было крови от укушения лесных комаров; белоснежная полотняная рубаха заменяла заношенную сермягу; вся его особа была как бы выражением слов Спасителя: «Когда постишься, помажь главу твою и умой лицо твое, чтобы явиться постящимся не перед людьми, но перед Отцом твоим, Который втайне, и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно». Лицо отшельника было радостное, келлия была заставлена мешками, набитыми сухарями из просфор. Свободным оставалось только место перед иконами для коленопреклонения и молитвы. Рядом со старым монахом стоял такой же мешок с сухарями, но открытый. Отец Серафим раздавал из него по пригоршне каждому подходящему к нему паломнику, приговаривая: «Кушайте, кушайте, светики мои. Видите, какое у нас тут обилие». Покончив с этой раздачей и благословив последнего подходящего, старик отступил полшага назад и, поклонившись глубоко на обе стороны, промолвил: «Простите мне, отцы и братья, в чем согрешил против вас словом, делом или мышлением». (Отец Серафим шел этот вечер на исповедь у общего для всех монастырских духовника). Затем он выпрямился и, осенив всех присутствующих широким иерейским крестом, прибавил торжественно: «Господь да простит и помилует всех вас».

Так закончилось наше второе свидание с преподобным Старцем. Как мы провели остаток этого дня не помню, но зато тем более ярко сохранился в моей памяти третий, и последний, день нашего пребывания в Саровской пустыни.

Исповедавшись, как я говорила, накануне, отец Серафим в этот день служил как иерей обедню в небольшой церкви. Размер ее позволял только немногим из паломников присутствовать при богослужении.

Вспомнив о нас, не попавших в храм, Преподобный выслал послушника сказать, что он выйдет к нам с крестом после богослужения.

Все мы, богатые и бедные, ожидали его, толпясь около церковной паперти. Когда он показался в церковных дверях, глаза всех были устремлены на него. На этот раз был он в полном монашеском облачении и в служебной епитрахили. Высокий лоб его и все черты его подвижного лица сияли радостью человека, достойно вкусившего Тела и Крови Христовых; в глазах его, больших и голубых, горел блеск ума и мысли. Он медленно сходил со ступеней паперти и, несмотря на прихрамывание и горб на плече, казался и был величаво прекрасен.

Впереди всей нашей толпы оказался в это время знакомый немецкий студент, только что приехавший к нам из Дерпта. Его рослая, красивая фигура и любопытство, с которым он смотрел на то, что ему казалось русской странной церемонией, не могли не привлечь внимание отшельника, и он ему первому подал крест. Книрим - так звали молодого немца - не понимая, что от него требуется, схватился за крест рукой и притом рукой в черной перчатке.

«Перчатка», - укоризненно сказал старик.

Немец же только окончательно сконфузился. Отец Серафим отступил тогда шага на два назад и заговорил:

«А знаете ли вы, что такое крест? Понимаете ли вы значение креста Господня?» - и красноречивым потоком полилась звучная, стройная речь из уст вдохновенного монаха…

Ежели бы и доставало у меня памяти, чтобы сохранить за все эти годы слова отшельника, то и тогда не могла бы я занести эту импровизированную проповедь в свои воспоминания. Я в то время не была в состоянии уразуметь ее. В то время мне не могло быть более девяти лет.

Но что могло тогда понимать, видеть и слышать дитя, того не изгладили из памяти моей десятки годов прожитой с тех пор жизни. Не забыть мне этого ясного взора, вдохновенного в эту минуту мудростью свыше, не забыть внезапно преобразившегося лица дровосека муромских лесов. Живо помню звуки голоса, говорившего «как власть имеющий» малому стаду собравшихся в Сарове богомольцев. Помню сочувственный блеск в черных очах Прокудина, помню старую бабку свою, смиренно стоявшую перед отшельником, «аки губа напоемая». Помню юношеский восторг, разгоравшийся в глазах меньшого дяди. Его заметил проповедник и, слегка нагнувшись к дяде, сказал: «Есть у тебя деньги?» Дядя бросился было разыскивать в карманах бумажник. Но отшельник остановил его тихим движением руки: «Нет, не теперь», - сказал он. - «Раздавай всегда - везде». И с этими словами протянул к нему первому крест.

И покойный дядя мой не «отошел скорбяй», как это было с богатым юношей Писания…

Мы торопились выехать в обратный путь. Запоздали мы немного, и нам не пришлось выбраться засветло из окраины сыпучих песков, огибающих все еще страшный, по слухам, дремучий саровский бор. Пешие паломники, между которыми, как всегда, было много хилых, слабых от старости женщин и детей, уже ушли вперед. На монастырском дворе то и дело слышался грохот отъезжавших экипажей более состоятельных богомольцев.

И наши лошади стояли уже у крыльца гостиницы. Сытые кони наши били оземь копытами, поторапливая своим нетерпением прислугу, разносившую по экипажам дорожную нашу кладь. К Алексею Нефедовичу, ехавшему верхом и заносившему уже ногу в стремя, подошел старый монастырский служка. «Еще утресь, - сказал он, - отец Серафим, выходя из церкви, изволил шепнуть мне мимоходом свой наказ, чтобы вы, Алексей Нефедович, не отъезжали вечером, не повидавшись с ним еще раз».

«Проститься хочет старый друг, отец мой духовный», - заметил на это Прокудин и, оборотившись к нам, промолвил: «Идите за мной и вы все».

И вот вся семья наша с отставным гусаром во главе снова потянулась по длинным коридорам монастырского корпуса.

Дверь в прихожую отшельника была открыта настежь, как бы приглашая войти. Мы разместились молча вдоль стены длинной и узкой комнаты, насупротив дверей внутренней келлии.

Последний замиравший луч заходившего солнца падал на выдолбленный из дубового кряжа гроб, уже десятки лет стоявший в углу на двух поперечных скамьях. Прислоненная к стене, стояла наготове и гробовая крышка…

Дверь келлии беззвучно и медленно отворилась. Неслышными шагами подошел Cтарец к гробу. Бледно было его бескровное теперь лицо, глаза смотрели куда-то вдаль, как будто сосредоточенно вглядываясь во что-то невидимое, занявшее всю душу, весь внутренний строй человека. В руке его дрожало пламя поверх пучка зажженных восковых свечей. Налепив четыре свечи на окраинах гроба, он поманил к себе Прокудина и затем пристально и грустно глянул ему в глаза. Перекрестив дубовый гроб широким пастырским крестом, он глухо, но торжественно проговорил: «В Покров».

Слово святого Старца было понято как самим Прокудиным, так и окружающими как предсказание его, Прокудина, кончины. Под потрясающим впечатлением этого предсказания покинули мы Саровскую обитель.

Более не довелось мне в жизни видеть преподобного Серафима. Чуть ли не в следующем (1833) году иноки нашли его в своей келлии усопшим на коленях во время молитвы.

Но, конечно, в нашей семье долго не было конца разговорам об обаятельной личности великого подвижника и мирного апостола труда, а ныне прославляемого Церковью Чудотворца.

Мне остается рассказать, как сбылось слышанное мной прорицание батюшки отца Серафима, а сбылось оно в том же году.

Наступил праздник Покрова Богородицы. Что сделалось в этот день с нашим Нижним, всегда таким спокойным, когда с него сбывает ярмарочная суматоха и он засыпает на всю зиму как бы мертвым сном. Четверня за четверней несется мимо нашего дома на конце Малой Покровки. Кажется всякий, имеющий экипаж, дал себе слово проехаться по этой улице, поворотить направо и остановиться перед большим белым домом баронессы Моренгейм. Здесь в эту зиму квартировал А.Н. Прокудин. Он сегодня приобщался Святых Таин, и весь город ехал сюда, чтобы его поздравить. И наши все старшие отправились туда же. Лошадей, разумеется, не запрягали, так как из окон нашей гостиной видны были наискось окна дома Моренгейм. Нас меньших, меня и сестренку, оставили под охраной мадам Оливейра, старушки испанки, которую Прокудин отыскал где-то в трущобах Москвы, умирающую от голода и нужды, и привез в дом моей матери, чтобы она ее выходила и откормила, пока священник, отец Павел, будет ее обучать догматам и обрядам нашей веры.

Пламенным желанием испанки было уже теперь постричься в монахини в лежащий неподалеку Девичий монастырь. Сидя в этот памятный день с нами, девочками, и работая свое нескончаемое штучное одеяло, бедная иностранка посматривала на свои дряхлые, худые ручки и вздыхала, думая, вероятно, когда-то они пополнеют. Но вот, тщательно сложив свою работу, она сказала нам:

«Не пойти ли нам тоже с вами прогуляться до дома Моренгейма? В дом мы с вами, разумеется, не войдем, но мы можем уловить минуту, когда мой благодетель выйдет на балкон, чтобы поклониться ему и поздравить его». Мы собрались в одну минуту и, завернув за угол, стали медленно прохаживаться перед домом, где уже гуляли другие дети, кто с гувернанткой, а кто и с нянькой.

Когда на колокольне ближней церкви пробило два часа, стеклянная дверь на балконе Моренгейма зашевелилась, но когда она открылась, то из нее вышел не хозяин дома, а только общий всему Нижнему врач и друг Линдегрин. Робко подошла к решетке испанка, спрашивая: «Что наш Прокудин?» Ответил доктор: «Он здоровее всех нас и, вероятно, доживет до ста лет. Теперь прохаживается себе по комнатам своим бодрым шагом, угощая своих гостей рассказами о делах Спасителя на земле, и так рассказывает, что всякому кажется, будто бы он слышит это в первый раз. Желая совершенно убедиться в его здоровье, я выдумал какой-то глупый анекдот, где приходилось щупать пульс у каждого из гостей. Я пощупал пульс у толстого господина Смирнова и у старой мадам Погуляевой, и пульс того, который, по предсказанию, должен был скончаться в этот день, оказался ровнее и крепче всех. Извольте после этого верить предсказанию». И добрый немец, повернувшись на одной ножке, почтительно поклонился испанке, послал каждой из нас по воздушному поцелую и ушел обратно за стеклянную дверь.

На колокольне пробило половину третьего. Вдруг стеклянная дверь наверху распахнулась и сбежал опрометью по ступеням бледный как смерть лакей; он кричал: «Умирает, меня послали за духовником». Но как ни близка была церковь и как ни спешил отец Павел, все же ему пришлось дочитать отходную над усопшим, над холодеющим уже трупом того, кого бедные и богатые называли другом нищих и убогих. Умирая, он опустился на кресло, прильнув головой к его высокой спинке. Правильные, благородные черты лица отставного гусара были совершенно спокойны. Казалось, это младенец, тихо уснувший на коленях матери.

«Преставился», - громко сказал седовласый пономарь, стоявший с кадилом в руках.

«Да, - прибавил священник, утирая крупную слезу со щеки. - И теперь он там, откуда же отбеже и печаль и болезнь и воздыхание». Врачи не обнаружили в скончавшемся никакой болезни и не отыскали никаких признаков приближающейся смерти. Может статься, в Нижнем Новгороде или в окрестностях Сарова найдется кто-либо, еще помнящий смерть Прокудина, этого человека, горячо любившего Бога и ближних. Он, вероятно, подтвердит мои воспоминания. Помнят ли в Сарове или нет прорицательное слово, сказанное отшельником своему другу и ученику, в виду издавна приготовленного им для себя гроба? Не знаю. Во всяком случае, оно сбылось.

XX век. Исторические судьбы представителей рода Аксаковых

В начале XX века существовало три ветви древнего дворянского рода Аксаковых: уфимско-самарская, тульско-рязанская и калужско-московская.

Судьбы Аксаковых, оставшихся в России, были типичными для большинства русских дворян. В первой половине XX века на них выпали все тяготы этого сложного периода истории России – войны, эмиграции, а после революции – различных притеснений, ограничений, репрессий.

УФИМСКО-САМАРСКАЯ ВЕТВЬ

Уфимско-самарская ветвь рода в начале XX века была представлена дочерью Григория Сергеевича Аксакова, Ольгой Григорьевной Аксаковой, а также семьей и потомками его сына, Сергея Григорьевича Аксакова.

Ольга Григорьевна Аксакова

Ольга Григорьевна Аксакова. Собрание Государственного историко-художественного и литературного музея-заповедника «Абрамцево».

Ольга Григорьевна Аксакова родилась 26 декабря 1848 года в Симбирске. Крещена в 1849 году в Спасовознесенском соборе, восприемниками являлись Николай Тимофеевич Аксаков и поручица Екатерина Васильевна Кроткова.

Ольга была любимой внучкой писателя Сергея Тимофеевича Аксакова, ей посвящена книга «Детские годы Багрова внука» и сказка «Аленький цветочек». Замуж она не вышла, посвятила себя общественной работе. В 1889 году вблизи города Белебея основала кумысолечебное заведение . В своем имении она завела «образцовое» хозяйство, из которого в кумысолечебницу поставлялись молочные продукты, мясо и овощи.

По признанию исследователей, « ». Архив, который сначала хранила ее мать, перешел к ней окончательно после раздела имущества с братом Сергеем. Ольга Григорьевна Аксакова не просто хранила архив, но разбирала и описывала документы, в 1889 году подготовила к печати .

Ольга Григорьевна Аксакова. Собрание мемориального дома- музея С.Т. Аксакова в Уфе. «Папа вспоминал Ольгу Григорьевну, свою тетку и крестную мать. Она известна всем как любимая внучка С.Т. Аксакова. Папа был ее любимым племянником, именно ему она хотела оставить наследство. Папа с юмором вспоминал ее прижимистость, как она ездила в Страхово в поезде третьим классом». Из воспоминаний И.С. Аксаковой.

Жизнь Ольги Григорьевны Аксаковой после 1917 года привлекла внимание исследователей еще в начале 1960-х годов. Журналист Ф.Г. Попов собрал в местных архивах и узнал у очевидцев несколько фактов ее последних лет жизни.

В соответствии с принятой в советской историографии парадигмой, внучка писателя была причислена к «прогрессивным деятелям». , что она поддержала «революционные перемены». В частности подчеркивалось, что когда в школах отменили преподавание Закона Божия, и родители перестали пускать детей в школу, то О.Г. Аксакова собрала крестьян и, поговорив с ними, убедила в неразумности такого поступка.

Когда в 1919 году в село Языково, где жила внучка писателя, вошли белогвардейские войска, то крестьяне были обвинены в том, что обижали Ольгу Григорьевну Аксакову. «Узнав об этом, Ольга Григорьевна приехала в сельское правление, где хозяйничали колчаковцы, и категорически опровергла обвинение, заявив, ».

Одно из зданий кумысолечебницы, основанной О.Г. Аксаковой. Фото 1900-х годов. Собрание мемориального дома-музея С.Т. Аксакова в Уфе.

В статье Ф.Г. Попова отмечалось также, что «в дружеских беседах с молодежью она выражала уверенность в том, что наш народ преодолеет разруху в стране и добьется небывалых успехов». Примером заботы о внучке писателя приводилась пенсия, назначенная в 1920 году «по предписанию уездного комитета партии Бузулукского исполкома». Таким образом, создавался один из множества мифов о том, что О.Г. Аксакова безоговорочно поддержала Советскую власть, а та, в свою очередь, бережно заботилась о пожилой помещице.

Однако источники и, в частности, отчет, написанный известным историком, впоследствии академиком М.Н. Тихомировым, о вывозе архива Аксаковых из села Языкова, вносит существенные коррективы в трактовки советского периода.

Кухня кумысолечебницы.

М.Н. Тихомиров свидетельствовал, что «поразительно хорошее» отношение крестьян к Ольге Григорьевне Аксаковой действительно имело место, но обуславливалось не только симпатией к ней, но еще и обывательскими причинами, поскольку ее усадьба была очень маленькой и интереса «для разгрома» не представляла. Иным оказалось отношение местной власти, которая рассматривала имение как собственность волости. Уездные органы приняли меры к охране усадьбы, выдали охранную грамоту. О.Г. Аксакова была назначена «запасной учительницей» с поручением охранять семейный архив. Однако подобные меры не избавили ее от неумеренной и неуместной опеки, а также грубости властей. В феврале 1920 года уполномоченный по взятию на учет ценностей направил ей письмо, в котором бестактно угрожал «привлечь к законной ответственности», если архив не будет сохранен в целости. Такое напоминание являлось излишним, Ольга Григорьевна понимала историческую ценность архива и заботилась о нем еще до этого указания.

В 1921 году она стала научным сотрудником Общества археологии, истории и этнографии при Самарском университете. Выполняя его поручение, в последние месяцы жизни любимая внучка писателя делала копии с наиболее ценных документов архива. По ходатайству общества (а не по инициативе уездных властей, как указывалось в советских работах) О.Г. Аксаковой .

Забота об усадьбе и ее ценностях оказалась показной и декларативной. Несмотря на отчаянные протесты Ольги Григорьевны, именно местная власть начала расхищать собрание. Весной 1921 года в имение явилась комиссия, которая изъяла несколько альбомов, рисунков и экземпляр «Записок охотника» с автографом . Весной следующего года Языково посетили представители Могутинского волостного исполкома, отобравшие несколько предметов из мебели и «лампу-попугай». Затем явился милиционер Сермягин, который произвел обыск и изъял два альбома с чистыми листами. Он крайне грубо обошелся с О.Г. Аксаковой. В ответ на протесты милиционер толкнул пожилую женщину локтем в грудь. Вполне возможно, что эти события ускорили смерть внучки писателя, последовавшую 7 апреля 1921 года в селе Языково Бузулукского уезда. Дата ее смерти была неизвестна эмигрантским генеалогам. Н.Н. Мазараки просто указал, что Ольга Григорьевна Аксакова

После ее смерти охрану аксаковского архива временно взяла на себя Хиония Семеновна Лихачева, бывшая служанка О.Г. Аксаковой, прожившая с ней более 30 лет. «Вот этим двум женщинам Аксаковский архив, главным образом, и обязан своим спасением, почти чудесным среди общего разгрома помещичьих усадеб», – резюми-ровал . В судьбе архива приняла также участие местная уроженка . Она съездила в Самару и привлекла внимание губернских органов к ценностям усадьбы.

Вопрос о передаче документов в какое-либо центральное хранилище был поставлен еще при жизни Ольги Григорьевны Аксаковой. В начале марта 1921 года Общество археологии, истории и этнографии приняло предложение своего председателя А.С. Башкирова и направило М.Н. Тихомирова в Языково, чтобы договориться с Ольгой Григорьевной о передаче материалов Сергея Тимофеевича Аксакова в Самару. Однако пока он собирался, внучка писателя скончалась. М.Н. Тихомиров выполнил поручение и вывез наиболее ценные мемориальные предметы, остались «только вещи сравнительно небольшого значения». В отчете историк подробно перечислил выве-зенное имущество: мебель, рукописи, фотографии, портреты, . Разработал меры для сохранения мемориального места: передать усадьбу в ведение Самарского отделения Главнауки или Общества археологии, истории и этнографии, поручить заведование и охрану дома Х.С. Лихачевой, выразить благодарность Х.С. Лихачевой и А.Г. Смарагдовой за спасение аксаковского архива.

Сергей Григорьевич Аксаков

Сергей Григорьевич Аксаков, родился в Уфе. Крещен в Градо-Уфимской Троицкой церкви, восприемниками были действительный статский советник Петр Иванович Булгаков и его сестра .

Как и отец, Сергей Григорьевич служил в системе Министерства внутренних дел, начав карьеру в 1887 г оду в одном из самых значимых его подразделений – Земском отделе.

Одна из свадебных фотографий Сергея Григорьевича и Серафимы Ивановны Аксаковых. Личное собрание И.С. Аксаковой. Город Лобня Московской области. Россия

В дальнейшем он был переведен в Варшавскую губернию, являлся комиссаромпо крестьянским делам Вроцлавского уезда, затем вернулся служить на родину, стал земским начальником Бузулукского уезда , где ему принадлежало имение – село Страхово. По информации, сохранившейся у потомков, Сергей Григорьевич прекрасно играл на скрипке и страдал эпилепсией.

Умер Сергей Григорьевич Аксаков 8 ноября 1910 года в Санкт-Петербурге и был погребен 14 ноября в имении Страхово .

Женился Сергей Григорьевич Аксаков 29 апреля 1884 года в Санкт-Петербурге на Серафиме Ивановне Свешниковой (1860 – ок. 1919 гг.), дочери капитана 1 ранга, затем контр-адмирала Ивана Ивановича Свешникова и его жены Елизаветы Николаевны

У Сергея Григорьевича Аксакова было пятеро детей – три сына (Николай, Сергей и Константин) и две дочери (Мария и Елизавета).

Серафима Ивановна Аксакова (урожденная Свешникова). Собрание Государственного историко- художественного и литературного музея — заповедника «Абрамцево».

Младшая дочь Елизавета родилась в 1886 году, умерла 24 марта 1888 года и погребена в Новодевичьем монастыре в Санкт-Петербурге вместе с бабушкой .

Мария Сергеевна Аксакова

Была замужем за известным офтальмологом, доктором медицины . Во время второй мировой войны доцент А.А. Гастев читал лекции на кафедре Санкт-Петербургской государственной медицинской академии им. И.И. Мечникова. С 1938 по 1945 гг. занимал должность декана хирургического факультета, созданного приказом Наркомздрава от 19 октября 1936 года № 95. Родной брат А.А. Гастева Владимир был женат на двоюродной сестре Марии Сергеевны – Кире, дочери приват-доцента Митрофана Ивановича Свешникова.

У племянницы Марии Сергеевны Аксаковой (в замужестве Гастевой) сохранилась старая фотография солдата времен Первой мировой войны, с обратной стороны которой малограмотно написаны слова искренней благодарности Марии Сергеевне, за ее внимание «к раненым солдатикам». Личное собрание И.С. Аксаковой. Город Лобня Московской области. Россия.

Умер А.А. Гастев ок. 1968 года, похоронен в Ленинграде на Охтинском кладбище (по информации И.С. Аксаковой, племянницы Марии Сергеевны).

Во время первой мировой войны Мария Сергеевна добровольно стала работать в госпитале сестрой милосердия. В семейном архиве Ирины Сергеевны Аксаковой сохранилась фотография одного из солдат, Александра Алексеевича Иванова, за которым после ранения ухаживала Мария Сергеевна. На обратной стороне фотографии полуграмотно написаны трогательные слова благодарности, адресованные М.С. Аксаковой, и поставлена дата 23 апреля 1915 года.

Константин Сергеевич Аксаков. Фото начала ХХ века. Личное собрание И.С. Аксаковой. Город Лобня Московской области. Россия.

Именно своей старшей сестре Марии оставил на хранение семейные реликвии (книги и вещи) ее брат, композитор Сергей Сергеевич Аксаков, когда в смутное время с семьей отправился в далекий путь в Китай через территорию, занятую армиями А.В. Колчака.

Детей в семье Гастевых не было. Мария Сергеевна Аксакова умерла 25 декабря 1922 года и похоронена в .

Константин Сергеевич Аксаков

Вместе с братом Сергеем учился в престижной Поливановской гимназии в Москве. Он страдал детским параличом, который в шутку приписывал , плохо владел ногой и рукой. Несмотря на физический недостаток, любил танцевать, а резко выраженное заикание не мешало ему выступать с декламацией литературных произведений. Татьяна Александровна Аксакова вспоминала, что из-за его плохой дикции не оценила в юности . В начале XX века Константин Сергеевич Аксаков руководил собственным частным театром.

После революции проживал вместе с братом Сергеем Сергеевичем Аксаковым в Харбине, а после 1928 годав Шанхае. Умер Константин Сергеевич Аксаков в Шанхае, был кремирован, прах предан земле.

Сергей Сергеевич Аксаков

Сергей Сергеевич Аксаков, впоследствии известный русский — советский композитор родился 24 декабря 1890 года в Самаре. Его судьба и судьбы его потомков описаны в Главе III, «Аксаковы в Эмиграции».

Константин Сергеевич (слева) с братом Сергеем Сергеевичем (справа) перед прогулкой на велосипедах. Фото начала ХХ века. Личное собрание И.С. Аксаковой. Город Лобня Московской области. Россия.

ТУЛЬСКО-РЯЗАНСКАЯ ВЕТВЬ

Тульско-рязанская ветвь рода в начале XX века была представлена детьми Петра Николаевича Аксакова, Николаем, Александром и Василием.

Из них особенно выделялись двое – Николай Петрович и Александр Петрович, проявившие себя в области общественной деятельности и литературы.

Николай Петрович Аксаков

Известный поэт и публицист Николай Петрович Аксаков родился . Получил домашнее образование, затем учился в университетах Германии и Франции. В 1868 году в Гессене защитил диссертацию «Идея Божества», за которую получил степень доктора философии.

С 1868 года жил в Москве, с 1895 года – в Санкт-Петербурге. Особенный интерес проявлял к истории славянских народов. Являлся секретарем Общества любителей российской словесности и председателем Аксаковского общества. По общественным взглядам примыкал к славянофилам но подвергал критике отдельные положения их теории, в частности – .

В апреле 1893 года Николай Петрович Аксаков поступил на службу в Государственный контроль, был командирован в Департамент железнодорожной отчетности, где прослужил около , чина не имел.

Умер Николай Петрович Аксаков 5 апреля 1909 года в Санкт-Петербурге. Информация о браке и потомстве Николая Петровича Аксакова в известных нам источниках отсутствует.

Александр Петрович Аксаков

В службу вступил в 1877 году в Министерство государственных имуществ, с 1892 года – коллежский регистратор, служил в местных органах Тверской, Новгородской, Ярославской губерний, преимущественно – в губернских статистических комитетах.

Во время всеобщей переписи населения Российской империи 1897 года состоял членом Ярославской губернской переписной комиссии. В 1901 году причислен к Министерству , с 1904 года – младший ревизор Департамента военной и морской отчетности Государственного контроля в чине коллежского асессора, затем – надворного советника.

Александр Петрович Аксаков разрабатывал теорию о способах исправления преступников, главным считая труд на благо людей и Бога. Предлагал реформировать тюремную систему России, но его проекты не были реализованы. Издавал сборник «Братская жизнь» (1910–1911 гг.) и журнал «Зерна» (1916–1917 гг.). В последнем издании сотрудничали его брат Федор Петрович и сестра Прасковья Петровна, редактировал газету «Южное Слово». Умер в 1917 году, был холост.

Василий Петрович Аксаков

Их младший брат Василий Петрович Аксаков избрал военную карьеру. Он родился 1 сентября 1857 году в городе Серпухове. Окончил II Военное Константиновское училище и в 1880 году был назначен прапорщиком в 6-ю резервную артиллерийскую бригаду. В 1885 году переведен в 1-ю Гренадерскую артиллерийскую бригаду, а в 1891 году – в Ивангородскую крепостную артиллерию. За время службы достиг чина штабс-капитана. Из-за слабого здоровья его постоянно командировали в артиллерийские части, расположенные в южной части страны: в 1896 году – в Севастопольскую крепостную артиллерию на 1 год, в 1900 году – в Кавказское окружное артиллерийское управление на тот же срок. В феврале 1902 года Василий Петрович Аксаков был окончательно зачислен в запас полевой пешей .

Женат Василий Петрович Аксаков был на московской мещанке Матрене Его ровне Золотаревой. Судя по формулярным спискам, детей у них не было. Умер Василий Петрович Аксаков в 1908 году, погребен в селе Чашниково Зубцовского уезда .

В ходе настоящего исследования не удалось обнаружить сведения о представителях тульско-рязанской ветви после 1917 г. Возможно, что она пресеклась. Это предположение разделяют потомки Прасковьи Петровны Квашниной-Самариной (урожденной Аксаковой).



В настоящей статье Добролюбов продолжил анализ творчества С. Т. Аксакова, начатый им в статье «Деревенская жизнь помещика в старые годы». Критик уточнил и дополнил здесь прежние суждения, дал сжатую, меткую характеристику творческой индивидуальности писателя. В «Деревенской жизни помещика…» взгляд критика был сосредоточен на положительных, с его точки зрения, тенденциях творчества писателя. Теперь он выступает с критикой «старосветского» начала, особенно отчетливо обозначившегося в произведениях, собранных в книге «Разные сочинения». Добролюбов апеллирует теперь к мнению читателей, находивших произведения Аксакова скучными, растянутыми.

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Разные сочинения С. Аксакова (Н. А. Добролюбов, 1859) предоставлен нашим книжным партнёром - компанией ЛитРес .

Москва, 1858

Новая книга С. Т. Аксакова никак не может вызвать серьезных критик, подобных тем, каким подвергались его «Семейная хроника» и «Детские годы Багрова»{1} . Изданные ныне «Разные сочинения» имеют в себе одно свойство, которое должно заставить критику – каков бы ни был ее смысл – принять совершенно не тот характер, что прежде. Рецензент при своем разборе всегда имеет в виду, будет ли публика читать разбираемую книгу или нет. Если будет, – то критика, предполагая содержание известным, старается разъяснить его смысл, проследить развитие идей автора, высказать свое мнение о предметах, выводимых автором, и о способе их изображения. Так и поступала критика наша с произведениями г. Аксакова, изданными в последние годы. Но если многие соображения приводят критику к убеждению, что публика не будет, да и не должна, читать книги, то и разбор, очевидно, должен иметь другой смысл: он должен только дать понятие о книге, чтобы избавить любителей чтения от напрасной траты времени. Именно такого рода разбор мы считаем приличным для «Разных сочинений» г. Аксакова.

Но предварительно, из уважения к таланту и литературному авторитету почтенного автора, скажем, почему мы полагаем, что его новая книга не будет читаться. Мы знаем, что он возбудил интерес в некоторой части публики своими записками об уженье рыбы и о ружейной охоте. По поводу этих книг замечено было, что г. Аксаков пишет очень хорошим слогом, с теплым чувством описывает красоты природы и имеет большие познания относительно разных пород рыб и птиц{2} . С такою репутацией оставался С. Т. Аксаков до 1856 года, когда издал «Семейную хронику»{3} . Отрывки из «Хроники» и «Воспоминаний» печатались еще прежде в разных журналах{4} и возбуждали в публике большие ожидания. Издание «Хроники» встречено было с таким восторгом, какого, говорят, не бывало со времени появления «Мертвых душ». Все журналы наполнились статьями о С. Т. Аксакове. Не все критики выказали одинаковую проницательность в определении достоинств «Семейной хроники»; но все одинаково напомнили нам те времена, в которые существовали у нас российские Пиндары, Мольеры и Волтеры. Одни из критиков уверяли, что С. Т. Аксаков по спокойствию и ясности своего миросозерцания есть не что иное, как новый Гомер; другие утверждали, что по удивительному искусству в развитии характеров он скорее всего есть русский Шекспир; третьи, гораздо умереннее, говорили, что С. Т. Аксаков есть не более как наш Вальтер Скотт.{5} Ниже Вальтер Скотта, впрочем, ни один из критиков не спускался. Не знаем, читала ли публика все критики на С. Т. Аксакова и верила ли им, если читала; но достоверно то, что «Семейная хроника» вскоре вышла вторым изданием,{6} значит – читалась. Успеху ее, кроме несомненных достоинств изложения, много содействовало и то обстоятельство, которое помогло успеху «Старых годов» г. Мельникова, «Прошлых времен» г. Салтыкова{7} и т. п. Тут была оглядка на прошлое, на которое мы до того времени боялись оглядываться, потому что оно еще не совсем прошло для нас. Воспоминания г. Аксакова предупредили несколькими месяцами произведения гг. Щедрина, Печерского и др., и, кроме того, они стояли степенью выше их в отношении к общественному интересу, которого преимущественно ищет теперь публика в литературных произведениях. В обличительных повестях читатели видели притчу, аллегорию, сборник анекдотов; у г. Аксакова нашли правду, быль, историю. Увлеченные своей основной идеей – карать порок, писатели-обличители делали очень часто ту ошибку, что отбрасывали в своих произведениях все, что казалось посторонним главной их мысли; оттого рассказы их и страдали часто некоторой искусственностью и безжизненностью. У г. Аксакова не было такого одностороннего увлечения; он просто писал прожитую и прочувствованную им правду, и оттого в книге его явилось более жизненности и разносторонности; общественные интересы группировались с частными, задушевными и выражались в книге именно настолько, насколько имели они значение в самой жизни автора. Таким образом, книга С. Т. Аксакова поражала своей простотой, задушевностью, отсутствием натяжек и заданных положений. Читатели охотно прощали автору и некоторую растянутость его описания, и ненужные повторения одного и того же в разных местах книги, и подогретый лиризм по поводу явлений давно минувших, и остатки некоторых раболепных отношений к разным знаменитостям, с которыми автор встречался в молодости. Все это прощалось ему за те живые страницы, в которых представлял он живые типы Багровых, Куролесовых, описывал свое гимназическое и университетское воспитание, передавал свежие впечатления природы, окружавшей его детство. «Семейная хроника» и «Воспоминания» г. Аксакова ясно и прямо говорили читателю, что это живая быль, а не выдумка, в самом деле, а не нарочно, – преимущество, которого лишена была большая часть обличительных повестей наших. И вот чем, по нашему мнению, всего более объясняется успех книги г. Аксакова в нашей публике, обыкновенно так равнодушной к художественным достоинствам, а в настоящее время особенно падкой к интересам общественным. Критика не обратила в свое время должного внимания на эту сторону отношений «Семейной хроники» к современным читателям и занялась почти исключительно разбором художественной формы ее. Держась своей точки зрения, критика с прежней восторженностью встретила и «Детские годы Багрова», изданные г. Аксаковым в прошлом году. В них находили то же мастерство рассказа, ту же задушевность и простоту, то же уменье живописать природу, и потому ожидали, что они будут иметь такой же успех, как и «Семейная хроника».{8} Но публика вовсе не обнаружила к новому произведению г. Аксакова прежнего энтузиазма; «Детские годы» показались скучными, восторженные журнальные похвалы им возбуждали смех в читателях; из всех критик на г. Аксакова более всех понравилась самая строгая (в «Атенее»), хотя вся сущность ее заключалась в весьма основательном и остроумном развитии одной главной мысли: «что книга г. Аксакова была бы хороша, если бы не была слишком растянута».{9} Мы тоже разбирали тогда «Детские годы» и, чувствуя, что не могли бы удержаться от смеха, если бы вздумали рассуждать об их художественных достоинствах, решились собрать из всей книги те крупицы общеинтересных фактов, которые были разбросаны в «Детских годах» между многими сотнями рыболовных, пищеварительных и чертежнических подробностей. Составляя свой разбор, мы и тогда имели в виду, что публика будет плохо читать новую книгу г. Аксакова; но мы не хотели явиться зловещими пророками для автора и заметили тогда: «Авторитет С. Т. Аксакова установлен публикой, – пусть же она сама и уничтожит его, если хочет; критике же вовсе нет надобности кричать в этом случае наперекор публике, потому что деятельность г. Аксакова не заключает в себе ничего вредного и неблагородного».{10}

Наши предположения сбылись, к сожалению, скорее и полнее, нежели мы ожидали; совершенное равнодушие, даже некоторое пренебрежение и насмешливость явились теперь в публике вместо прежнего восторга к трудам г. Аксакова. В «Русской беседе» прошлого года постоянно печатались его «Литературные и театральные воспоминания»{11} и постоянно пропускались мимо даже читателями «Беседы». Все уже успели узнать, что талант г. Аксакова слишком субъективен для метких общественных характеристик, слишком полон лиризма для спокойной оценки людей и произведений, слишком наивен для острой и глубокой наблюдательности. В «Воспоминаниях», изданных вместе с «Хроникой», видно уже было, что С. Т. Аксаков слишком несвободно относится к тем личностям и явлениям жизни, которые занимали его молодость. И там уже не совсем приятно поражал по местам пафос автора, обращенный на удочки, на благородные спектакли и на знаменитости, подобные Шушерину, Кокошкииу и т. п. В новых воспоминаниях ожидали еще сильнейшего пафоса, еще более мелочности, и не ошиблись. Вследствие того – литературная слава С. Т. Аксакова исчезла так же быстро, как и возникла, и новая книга его была встречена с холодностью, которая граничит с пренебрежением. Недавно мы слышали даже уподобление новых воспоминаний С. Т. Аксакова запискам того господина, отрывок из дневника которого помещен был в прошлом году в «Современнике» (в «Заметках Нового поэта»). РВ, 1856, кн. 1, и 1858, кн. 9–11.{12} Мы от всей души желали бы опровергнуть неблагоприятное мнение публики разбором «Разных сочинений» г. Аксакова; но, к несчастию, они вполне оправдывают разочарование читателей, как сейчас увидим.

Более половины книги «Разных сочинений» занимают литературные и театральные воспоминания. Более половины остальной части – «Биография Загоскина». Затем в книге находятся мелкие статьи: «Буран», «Несколько слов о М. С. Щепкине» и «Воспоминание о Д. Б. Мертваго». В приложениях перепечатаны из старых журналов еще три коротенькие статейки г. Аксакова, писанные тридцать лет тому назад: «О заслугах кн. Шаховского в драматической словесности», «О романе Юрий Милославский» и «Письмо к издателю «Московского вестника» о Пушкине». Желая дать понятие о характере «Литературных и театральных воспоминаний» сравнительно с прежними воспоминаниями г. Аксакова, мы воспользуемся одним замечанием его о Мочалове. По словам г. Аксакова, Мочалов был очень хорош тогда, когда играл совершенно просто. В одной пьесе он восхитил своей игрой кн. Шаховского, и тот заставил повторить пьесу и просил в театр какую-то важную особу из приезжих, нарочно затем, чтоб посмотреть игру Мочалова. Узнав об этом, Мочалов, но словам С. Т. Аксакова, «постарался и сыграл невыносимо дурно». Нечто подобное произошло и с автором «Семейной хроники». Заметив, что на него устремлено общее любопытство, услышав похвалы своему слогу, задушевности и правде своих воспоминаний, С. Т. Аксаков, видимо, начал стараться, и результат вышел вроде мочаловского. Все недостатки, бывшие в зародыше в «Хронике» и «Воспоминаниях», страшно разрослись теперь и заслонили собою скромные достоинства, успевшие уберечься от тлетворного влияния стараний г. Аксакова. И в прежних воспоминаниях были у почтенного автора лирические страницы, на которых говорилось, например: «С каким сердечным трепетом ожидал я, бывало, половины шестого, чтобы идти на Сенную площадь – к Шушерину!.. До сих пор не могу вспомнить без восхищения об этом блаженном времени!» – или: «Невозможно передать словами того, что я чувствовал и какую ночь провел я в ожидании блаженной минуты, когда буду представлен Шишкову»; – или: «Я опьянел от восторга и счастья, удостоившись читать Державину его стихи! Да будет благословенно искусство чтения, озарившее скромный путь моей жизни таким блаженством, воспоминание о котором до сих пор проливает отраду во все существо мое!»{13} В прежних воспоминаниях были также и подробности весьма специальные, вроде того, что в такой-то сцене, на таком-то представлении, Бобров был дурен, а Семенова – прелестна, что актор Фьяло очень натурально играл роль Неизвестного, что на таком-то домашнем спектакле у одного из благородных артистов нечаянно камзол расстегнулся, а С. Т. Аксаков взял да и застегнул его, и т. п. Но все это решительно ничего не значит в сравнении с той обстоятельностью, какою отличаются новые воспоминания г. Аксакова. Прежде у него изображались по крайней мере – Державин, Шишков, Шушерин; теперь являются перед нами Николев, Ильин, Кокошкин, Шаховской, Писарев и пр. И говоря об этих людях, автор до сих пор обнаруживает некоторые остатки наивного подобострастия, которым был к ним проникнут в своей молодости. «Такой-то меня обласкал… Этот очень полюбил… Этот обошелся со мной очень благосклонно» – вот выражения, в которых г. Аксаков рассказывает о своих литературных знакомствах. И не подумайте, чтобы такие отношения существовали в то время, когда автор был еще скромным юношею; нет, так было постоянно – до тех пор, пока С. Т. Аксаков сам не сделался «патриархом русской литературы». Вот, например, как говорит он о своем знакомстве с кн. И. М. Долгоруким в 1821 году, когда автору «Воспоминаний» было уже тридцать лет. Увидел его Иван Михайлович на одном домашнем спектакле и расхвалил. «Мне совестно, – трогательно замечает автор через тридцать восемь лет, – повторять его похвалы, которые были, конечно, чересчур преувеличены…» Затем он продолжает: «С этих пор князь меня очень полюбил. Я много читывал ему из его ненапечатанных сочинений, и в том числе огромную трагедию, в три тысячи варварских стихов, которая происходила в неведомом месте, у неизвестного народа. Впрочем, сочинитель сам подсмеивался над своим творением» (стр. 67). Итак – угодливость автора не ограничивалась тем, что он в цветущей юности с восторгом читал Державину нелепые его трагедии: он то же самое делал в тридцатилетнем возрасте для князя И. М. Долгорукова, который сам над собою смеялся! То же самое делал он и для Николева, которого, как сам говорит, и не уважал вовсе. В первое свидание с Николевым он сказал, что «был бы счастлив, если б мог услышать что-нибудь из его трагедии «Малек Адель». Николев начал декламировать, С. Т. Аксаков был увлечен и превозносил автора искренними похвалами, и ему навеки «врезались» в память следующие четыре сильные стиха:

Конец ознакомительного фрагмента.

«Один из редких в наше время...»

Под таким названием в 1909 г. вышла в свет единственная небольшая брошюра, посвящённая жизни и деятельности выдающегося русского церковного учёного Николая Петровича Аксакова. К 165-летию со дня его рождения мы публикуем фрагмент из готовящейся к изданию монографии Ю.В. Балакшиной «Братство ревнителей церковного обновления (группа «32-х» петербургских священников). 1903-1907. Документальная история и культурный контекст».

Николай Петрович Аксаков родился в 1848 г. в Александринском уезде Тульской губ. в родовом имении своего отца П.Н. Аксакова. Аксаковы принадлежали к древнему дворянскому роду и почитали среди своих предков Шимана, сотрудника преп. Феодосия Печерского. Первоначальное воспитание Николай Аксаков получал дома под руководством матери, «женщины очень образованной, глубоко религиозной» 1 . В девятилетнем возрасте Надежда Александровна Аксакова побывала в Сарове и познакомилась с преп. Серафимом. Свои детские воспоминания она записала и впоследствии издала в 1903 г. в виде брошюры «Отшельник 1-й четверти XIX столетия (из детских воспоминаний)».

Во время поездки за границу вместе с матерью и остальным семейством Николай Аксаков имел возможность продолжить образование в европейских университетах. В 16-летнем возрасте он прослушал несколько семестров в высшей философско-богословской школе в г. Монтобане (Франция). «Школа эта была протестантская, но, уважая свободу верований учащихся в ней, знакомила их с учениями всех религий и не влияла на свободу их совести» 2 . Затем он слушал лекции в университетах Гейдельберга и Галле. Во время пребывания в Гейдельберге курс лекций по истории церкви Аксакову прочёл известный православный учёный, канонист проф. А.С. Павлов, находившийся в Германии в научной командировке. «Занятия под руководством проф. Павлова дали направление богословским воззрениям и научно-церковным интересам Николая Петровича, который не прерывал духовной связи со своим учителем и по возвращении на родину» 3 .

В 1868 г. в 19 лет Аксаков выдержал окончательный экзамен в Гессенском университете и там же публично защитил диссертацию по философии, написанную им на немецком языке - «Идея Божества». По словам современников, «диссертация его в учёном мире и заграницей, и у нас была признана одним из замечательных философских трактатов» 4 . В том же 1868 г. Аксаковы вернулись в Россию и поселились в Москве. Здесь молодой учёный выступил с рядом публичных лекций «О Духе в современном состоянии науки», направленных против учения материалистов. Лекции привлекли к себе внимание интеллигентной Москвы, послушать юношу собирались тысячи желающих. Будущий архиепископ Харьковский Амвросий, в то время ещё академик-священник, говорил: «Этот блестящий выход юноши-учёного перед толпою учёных невольно приводит на память евангельский рассказ о том, как юноша Христос поразил своими знаниями учёных в храме иерусалимском. Да будет сей юноша до конца дней своих верным последователем Христа и созданной Им церкви» 5 . Благодаря этим лекциям состоялось знакомство Николая Аксакова с кругом московских славянофилов: Погодиным, Самариным, Катковым, И.С. Аксаковым, Елагиным, Юрьевым, Кошелевым и др. Впоследствии Н.П. Аксаков называл себя одним из последних представителей этого движения русского духа и русской мысли, а петербургские священники из круга «32-х» особенно ценили Аксакова за живую духовную связь, связавшую их через Николая Петровича с традицией А.С. Хомякова.

В московский период жизни Аксаков сотрудничал с целым рядом периодических изданий, напечатал работу «О свободе совести», несколько статей философско-полемического характера, читал рефераты. Он стал секретарём и редактором изданий «Общества распространения полезных книг»; членом и секретарём Общества любителей Российской словесности; редактором одного из отделов журнала «Беседа», являвшегося продолжением «Русской Беседы» и издававшегося А.И. Кошелевым.

В работе «О свободе совести» (1871 г.) Н.П. Аксаков доказывал, что «всякий человек должен иметь возможность свободно выражать свою веру» 6 , что всякое принуждение в религиозной сфере побуждает принуждаемого к неминуемой лжи, ставит ложь в самое основание его природы, убивает его нравственную личность. По мнению учёного, ложь, проникающая в самое существо человека, - большее зло и больший повод к разделению, чем отсутствие догматического единства. «Возможно ли единение там, где нет совести, где нет правды?» 7 - вопрошает Аксаков и приходит к выводу, что «всякое принуждение является естественным орудием распадения и розни» и только свобода «представляется необходимым условием единства» 8 . «Лишая веру единицы свободы проявления, общее лишает её силы, крепости и жизни, лишает её пищи, необходимой для самого её существования» 9 .

Аксаков получил предложение к соисканию кафедры по философии в Санкт-Петербургском университете и в Санкт-Петербургской духовной академии, начал работу над магистерской диссертацией, но вскоре изменилось материальное благосостояние его семьи, и в 1878 г., уступая просьбам отца, Николай Петрович принял место председателя Александринской уездной земской управы Тульской губернии. Вступление в брак понудило его к поиску средств для содержания семьи в подённом литературном труде и вынужденному отказу от своего призвания кабинетного учёного. В эти годы «Николай Петрович печатает статьи по разнообразным вопросам, пишет повести («Дети-крестоносцы», «Замок Зора»), публикует стихи, <...> несёт обязанности редактора» 10 . В 1893 г. Н.П. Аксаков принял предложение Т.И. Филиппова поступить на службу в Государственный Контроль и переехал в Петербург. Здесь он начал деятельно сотрудничать в журналах «Благовест», «Русская Беседа», «Русский Труд», сосредоточив своё внимание на церковных вопросах. В 1894 г. в издательстве «Благовест» он опубликовал отдельным изданием одну из наиболее значительных своих работ «Духа не угашайте! По поводу статьи Л. Тихомирова "Духовенство и общество в современном религиозном движении"». Исследование Аксакова было посвящено выявлению значения в церкви «народа церковного». Опираясь на историю церкви и церковные каноны, он доказывал, что «мирянин - не мирный обыватель только, а облечённый своего рода чином член Церкви, получающий при крещении "благодать независтную" и "дары Духа"». Именно это сочинение Аксакова, вдохновлённое образом Церкви как единого народа Божьего, не разделённого на клир и мир, церковь учащую и церковь учащуюся, активно обсуждалось в частных кружках петербургского духовенства и стало впоследствии богословской и канонической основой выступлений группы «32-х». 21 ноября 1903 г. свящ. Константин Аггеев писал Кудрявцеву: «Вчера у нас было обычное чтение составленного сочинения о Церкви Н.П. Аксакова <...> Если не найдёте, я вам вышлю её. Прочтите с вниманием, хотя бы только предисловие. Н<иколай> П<етрович> - личный друг Т.Н. Филиппова - весь погрузился в богословскую свято-отеческую литературу и по ней создаёт богословие - совершенно далёкое от сухих, в некотором смысле атеистических, катехизисов и догматикимакариев. Теперь мы читаем его сочинение о Церкви. Вчера было удивительно хорошее чтение о победе над адом, или начале христианской Церкви по учению св. отцов».

Н.П. Аксаков не получил широкой известности в современном ему российском обществе, что объяснялось как его «вне-партийностью», так и его сосредоточенностью преимущественно на церковных проблемах и интересах. «Его свободный ум, его широкий кругозор, обогащённый серьёзным научным знанием, не мог никогда вместиться в узко-партийные условия творчества. Он всегда относился свободно критически и к консервативному, и к либеральному лагерю» 11 . Однако, при склонности к труду кабинетного учёного, Аксаков обладал ярким общественно-педагогическим темпераментом: вокруг него собирался круг лиц, которых он вдохновлял своими идеями; Вл. Соловьёв называл Аксакова своим учителем; Николай Петрович входил в различные кружки и собрания, на которых выступал с докладами и полемикой. По свидетельству Скрипицына, он «не раз председательствовал и руководил рефератами из студенческой молодёжи, образовавшей кружок для усвоения религиозных знаний» 12 при Обществе распространения религиозно-нравственного просвещения в духе Православной церкви.

В 1905 г., когда остро встал вопрос о необходимости перемен в церковном строе Российской церкви, начался период самой напряжённой научной деятельности Аксакова. «С юношеским жаром и необыкновенным трудолюбием пишет он работу за работой, исследуя вопросы, касающиеся предположенной реформы» 13 . Его статьи публиковались в это время журналами «Церковный Вестник», «Церковный Голос» и практически сразу издавались отдельными брошюрами. Среди важнейших сочинений Аксакова этих лет можно назвать «Соборы и патриархи» (в сборнике «К церковному собору»), «Канон и свобода» (СПб., 1905); «Патриаршество и каноны» (СПб., 1906), «Об избрании епископов в древней Христианской церкви» (СПб., 1906) и др. Будучи специалистом по каноническому праву и опираясь в своей аргументации на канонические постановления церковных соборов, Аксаков в то же время призывал «в самих <...> канонических началах отличать действительные каноны от усмотрений бесчисленных "прожектёров-строителей" средневекового строя, мнивших себя канонистами». Он считал каноны «отзвуками апостольского предания, коих соборы являлись только восстановлением или изглаголанием» и предлагал «всякие преобразования в Церкви» согласовывать с «обязательным для неё единством в веках», которое вытекает из «самого существа её, из воспринятого ею и сохраняющегося в веках предания» 14 .

Когда в 1906 г. при Св. Синоде было учреждено Предсоборное присутствие, Николай Петрович Аксаков оказался в числе тех немногих представителей мирян, которые были в него приглашены. Он принял в работе Предсоборного присутствия самое деятельное участие, не только постоянно выступая на его заседаниях, но и публикуя в церковных изданиях статьи по вопросам, обсуждавшимся в Присутствии. Так, в журнале «Церковный Голос» в 1906 г. были опубликованы его статьи «Что говорят каноны о составе собора?», «Несколько примечаний к канонам», «39 апостольское правило и предсоборные канонисты», «Моя апология на обвинительную речь проф. Глубоковского», «Возможны ли в Церкви решающие и совещательные голоса?». В 1907 г. тот же журнал поместил его работы «Вопрос о приходе в Предсоборном присутствии», «Основы церковного суда».

Близко знавшие Аксакова люди вспоминали, что «писал Николай Петрович с поразительной быстротой, не менее поражая обширностью своих знаний» 15 . Он находил время для того, чтобы откликаться на злободневные темы. Так, он отреагировал статьёй в «Церковном Вестнике» на религиозные выступления Л.Н. Толстого («"Минута высокого озарения". По поводу рассуждений гр. Л.Н. Толстого о заповеди любви». СПб., 1905) и написал ответ на сенсационную книгу Н.А. Морозова о происхождении Апокалипсиса («Беспредельность невежества и Апокалипсис». СПб., 1908).

В последние годы своей жизни Н.П. Аксаков состоял чиновником особых поручений V класса. В журнале «Богословский Вестник» он печатал своё обширное исследование «Предание Церкви и предания школы», вышедшее отдельным изданием уже после смерти автора. Незадолго до смерти Н.П. Аксакова архиепископ Волынский Антоний (Храповицкий), с которым «Николай Петрович иногда полемизировал в печати, но который в то же время уважал Аксакова как богослова» 16 , приглашал его принять участие в комиссии по реформе церковной школы, но Синод отклонил представление архиепископа Антония.

Скончался Николай Петрович Аксаков 5 апреля 1909 г. от третьего воспаления лёгких, оставив жену А.И. Аксакову и 12-летнюю дочь Зинаиду. «Священники, и больше всё академики, один за другим приходили к его гробу и соборно служили над ним панихиды и служили чудно, - вдохновенно, с чувством. Такие службы не часто бывают. Так же его и отпели, причём двумя из священников были сказаны прекрасные надгробные речи, всесторонне осветившие почившего как верного сына церкви Христовой» 17 . Отдавая последний долг своему другу, помощнику, наставнику, петербургские священники пели над его могилой песнь о Воскресении. «Этот покинувший нас в земной своей жизни был христианин, преданный своему учителю - он был Христов ученик, и в нём всегда горел святой огонь евангельской правды, а потому хотя он и умер, но святой огонь, бывший в нём, не угаснет» 18 .

---------------------

1 Скрипицын В.А. Один из редких в наше время. (Посвящается памяти Н.П. Аксакова). СПб., 1909. С. 9.

2 Там же. С. 10.

3 В.К. Николай Петрович Аксаков. Некролог // Церковный Вестник. 1909. № 16. С. 493.

4 Скрипицын В.А. С. 10

5 Там же. С. 11.

6 РО ИРЛИ. Ф. 388 (собр. Г.В. Юдина). Оп. 1. № 4. Л. 68 об.

7 Там же. Л. 67.

8 Там же. Л. 68.

9 Там же. Л. 67 об.

10 В.К. Некролог. С. 494.

11 Скрипицын В.А. С. 20.

12 Там же. С. 26-27.

13 В.К. Некролог. С. 495.

14 Аксаков Н.П. Патриаршество и каноны. Возражение на статью проф. Заозерского «Основные начала утверждения патриаршества» (Богословский вестник. 1905. Декабрь). СПб., 1906. С. 3-5.

15 В.К. Некролог. С. 495.

16 Скрипицын В.А. С. 23.

17 Там же. С. 24.

18 Там же. С. I-II.

Биография

Учился в Александровском лицее ( -). В поступил на службу по Министерству внутренних дел и в был послан с экспедициею П. И. Мельникова-Печерского в Нижегородскую губернию для исследования раскола. В по приглашению нижегородского губернатора А. Н. Муравьева (бывшего декабриста) поступил в палату государственных имуществ советником хозяйственного отделения; в вышел в отставку, чтобы устроить свои имения согласно положению о крестьянах. С по служил в государственной канцелярии и оставил службу в чине действительного статского советника.

Литературная деятельность

Ещё в лицее обстоятельно познакомился с учением Сведенборга . В напечатал в Лейпциге перевод с латинского «О небесах, о мире и об аде, как то видел и слышал Э. Сведенборг». В Лейпциге издал также «Евангелие по Сведенборгу» (), «Рационализм Сведенборга. Критическое исследование его учения о Св. Писании» (), «Книга бытия по Сведенборгу» ().

См. также

Произведения

Wikimedia Foundation . 2010 .

Смотреть что такое "А. Н. Аксаков" в других словарях:

Отец Ивана и Константина Сергеевичей, род. 20 сентября 1791 года в гор. Уфе, умер 30 апреля 1859 г. в Москве. В "Семейной Хронике" и "Детских годах Багрова внука" С. Т. Аксаков оставил правдивую летопись своего детства, а… …

Младший сын Сергея Тимофеевича и Ольги Семеновны, урожденной Заплатиной, род. 26 сентября 1823 года в селе Надежине, Куроедове тож, Белебеевского уезда Уфимской губ., умер 27 января 1886 года в Москве. По четвертому году, вместе со всей семьей,… … Большая биографическая энциклопедия

Старший сын Сергея Тимофеевича и Ольги Семеновны, урожденной Заплатиной, род. 29 го марта 1817 года в селе Аксакове Бугурусланского уезда Оренбургской губ.; умер 7 декабря 1860 г. К. С. Аксаков рос под влиянием пылкой, прямодушной, страстно… … Большая биографическая энциклопедия

АКСАКОВ Иван Сергеевич русский публицист, мыслитель, идеолог Славянофильства. Сын писателя С. Т. Аксакова, брат К. С. Аксакова … Философская энциклопедия

Русский писатель. Родился в старинной дворянской семье. Детство провёл в Уфе и в родовом имении Ново Аксаково. Не закончив Казанский университет, переехал в Петербург. В 1827‒32 служил в Москве… …

АКСАКОВ Константин Сергеевич русский философ, публицист, поэт. Сын писателя С. Т. Аксакова, брат И. С. Аксакова … Философская энциклопедия

Аксаков, Иван Сергеевич (1823 1886) сын известного писателя Сергея Тимофеевича Аксакова, автора книг Семейная хроника и Детские годы Багрова внука, и брат одного из столпов русского славянофильства, Константина Сергеевича Аксакова. Иван… … 1000 биографий

Аксаков, Константин Сергеевич, один из крупнейших представителей славянофильского направления. Родился 29 марта 1817 года в селе Аксакове, Бугурусланского уезда, Оренбургской губернии, умер 7 декабря 1860 года на острове Занте. Биография А. не… … Биографический словарь

Аксаков, Сергей Тимофеевич, знаменитый русский писатель. Отпрыск старинного дворянского рода, А. несомненно имел в детстве живые впечатления гордого семейного сознания этой родовитости. Герой прославившей его автобиографии, дедушка Степан… … Биографический словарь

Русский публицист, поэт, общественный деятель. Сын С. Т. Аксакова. Окончил Петербургское училище правоведения (1838‒42). В 40‒60 е гг. выступал за отмену крепостного… … Большая советская энциклопедия

АКСАКОВ Иван Сергеевич (1823 1886) русский публицист и общественный деятель, поэт. Сын русского писателя С. Т. Аксакова. По образованию юрист (в 1842 окончил Петербургское Училище правоведения). Редактор многих периодических изданий: «Русская… … Новейший философский словарь

Книги

• Иван Аксаков. Стихотворения и поэмы , Иван Аксаков. Иван Сергеевич Аксаков - младший сын известного писателя С. Т. Аксакова. Он начала писать стихи очень рано, но большинство его ранних произведений до нас не дошло. Пора расцвета поэтического…